Содержание:
Лев Толстой об истинно христианской молитве
В «Круге чтения» Л.Н. Толстого можно найти вот такой отрывок, взятый писателем из дневниковой записи от 21 января 1879 г. высокоценимого им швейцарского философа Анри Амиеля:
«Жизнь путает, раздражает нас, рассеивает наши мысли. От этого-то и бывает так полезна для души молитва. Молитва – это крепительное лекарство, оно возвращает нам мир и мужество. Она напоминает нам наши грехи, нашу обязанность прощения всех, она говорит нам: “Ты любим – люби; ты получил – давай; ты должен умереть – делай своё дело; побеждай гнев великодушием, зло добром. Что нужды до ложного суждения людей о тебе. Ты не обязан ни угождать им, ни иметь успех. Делай, что должно, пусть будет, что будет. Твой свидетель – твоя совесть, а твоя совесть – это Бог, который говорит в тебе. Вспоминай и освежай в себе всё это – в этом молитва”» (8 марта, тема «Молитва»).
В позднейшие составлявшиеся Толстым сборники мудрой мысли «На каждый день» и «Путь жизни» даже этот, заметно отредактированный Толстым, текст Амиеля не вошёл. Причина очевидна: уже по статье «Христианское учение» (1894 — 1896), называемой иногда «катехизисом Толстого», видно, что понимание Бога, а значит и молитвы как обращения к Божественному, было у Толстого-христианина, вероятно, уникально для его, забывшей Христа, эпохи. Ему потребовалось рассказать о нём своими словами, а не путём подбора даже сильно переделанных цитат других авторов.
Да и сложно это рассказать… быть может, не легче, чем рассказать Бога. Но Бога нельзя и показать – можно лишь привести к доверию к Нему. А молитва – всё-таки может быть и демонстрирована, и вербализирована. Толстой без успеха, но всё-таки попытался научить современников христианскому пониманию и деланию молитвы.
Сравним обычное даже в наше время понимание молитвы и – понимание, обретённое Л.Н. Толстым.
Вот что говорит о молитве толковый словарь начала XXI века:
«МОЛИТВА, -ы, ж. 1. В религии: установленный канонический текст, произносимый при обращении к Богу, к святым. 2. Моление, обращённое к Богу, к святым. +Стоять на молитве – молиться, стоя перед иконами, образами (Ожегов С.И., Шведова Н.Ю. Толковый словарь русского языка. 4-е изд., доп. – М., 2005. – С. 362).
Итак, для молитвы, в традиционном толковании этого термина, молящемуся необходимы, как минимум:
1) Боги, святые, духи и пр. надмирные существа, которые могут слышать молитву и реагировать на неё.
2) Иконы или аналогичные предметы культа.
В его «Круге чтения» под 21 декабря мы находим следующее размышление:
«Можно жить без молитвы только тогда, когда или страсти вполне завладевают человеком, или когда вся жизнь его есть служение Богу. Но для человека, борющегося со страстями и ещё далёкого от исполнения того, что он считает своим долгом, молитва есть необходимое условие жизни».
И чем большее значение для человека приобретают борьба со страстями и исполнение высшего долга – тем важнейшее место занимает в духовной жизни такого человека молитва: «Человек постоянно растёт, изменяется, и потому должно изменяться и уясняться и его отношение к Богу. Должна изменяться и молитва» (Круг чтения. 25 февраля).
О каком росте речь? Вот тут уже – снова не обойтись без пристального рассмотрения соответствующих аспектов всё той же концепции трёх жизнепониманий, прекрасно изложенной Л.Н. Толстым, как уже было нами сказано, в статье «Религия и нравственность» (1893) и трактате «Царство Божие внутри вас» (1890 — 1893).
На выражения этого отношения в различных вероучениях влияют, конечно, и этнографические, и исторические условия, и перетолкования, уродование учения его мнимыми последователями, но в сущности — их не более трёх: 1) первобытное личное, 2) языческое общественное, или семейно-государственное и 3) христианское, всемирно-божеское. При этом, подчёркивает Толстой, второе, общественно-государственное, жизнепонимание есть «только расширение первого».
Второму, языческому, семейно-государственному или общественному, жизнепониманию соответствует в индивидуальном развитии человека возраст возмужания. Человек, сознание которого пробудилось к этому, высшему чем первобытно-личное, жизне-пониманию, признаёт значение своей жизни уже не в благе одной своей личности, а в благе известной совокупности личностей: семьи, рода, народа, «своей» церкви, «своего» государства, а в пределе – и всего человечества. Он готов жертвовать своим личным благом ради блага этих совокупностей. «Двигатель его жизни есть слава. Религия его состоит в возвеличении глав союзов: родоначальников, предков, государей и в поклонении богам – исключительным покровителям его семьи, его рода, народа, государства». Это отношение людей к миру исторически выразилось в общественно-патриархальных религиях: государственной религии Рима, иудаизме (как религии избранного народа), исламе (как религии межплеменного единения), религиях Китая и Японии, а также – и в церковно-государственных извращениях христианства, включая сюда греко-российское православие.
Наконец, третье, и высшее из открытых человечеству пониманий жизни – соответствующее в индивидуальной жизни человека возрасту опыта и мудрости – признаёт значение жизни человека уже не в достижении целей отдельной личности или совокупности таковых (вплоть до человечества), а исключительно в служении человеком «той Воле, которая произвела его и весь мир для достижения не своих целей, а целей этой воли». Для исполнения в мире воли Бога такой человек радостно жертвует не только своим личным, но и семейным, и общественным благом. Человек – посланник и работник Бога в мире; тело его – инструмент делания в мире Божьей работы, а вовсе не получения чувственных удовольствий или обслуживания интересов (экономических, военных и пр.) других людей.
И это высшее жизнепонимание «получило своё полное и последнее выражение только в христианстве – в его истинном, неизвращённом значении».
Какова же должна быть молитва христианина? Вот теперь – заглянем в «Христианское учение» (1894 — 1896).
«Для того, — пишет здесь Толстой, — чтобы больше и больше, яснее и яснее узнавать себя и помнить о том, кто такое человек, есть одно могущественное средство. Средство это есть молитва.
Для людей прежнего времени молитва была и теперь остаётся для большинства людей обращением при известных условиях, в известных местах, при известных действиях и словах – к Богу или богам для умилостивления их.
Христианское учение не знает таких молитв, но учит тому, что молитва необходима не как средство избавления от мирских бедствий и приобретения мирских благ, а как средство укрепления человека в борьбе с грехами.
Для борьбы с грехами человеку нужно понимать и помнить о своём положении в мире и при совершении каждого поступка оценивать его для того, чтобы не впасть в грех. Для того и другого нужна молитва».
Христианин – конечно, не раб и жертва церковной лжи, а именно истинный, нецерковный, свободный христианин – признавая себя и ближних детьми по разуму и духу единого Отца, обращается с молитвами не к личному «Царю Небесному», «Аллаху», небесному же Отцу и т.п. вымышленным дружкам, а – к божественной основе собственного существа, Отцу в самом себе.
Толстой представляет себе христианскую молитву двоякой: есть молитва временная («та, которая уясняет человеку его положение в мире») и молитва ежечасная («та, которая сопутствует каждому его поступку, представляя его на суд Богу, проверяя его») («Христианское учение», гл. 60).
Вот как описывает Толстой христианскую молитву временную в «Круге чтения» (25 февраля):
«Молитва состоит в том, чтобы, отрешившись от всего мирского, от всего, что может развлекать мои чувства , вызвать в себе божеское начало. Самое лучшее для этого – то, чему учит Христос: войти одному в клеть и затвориться, то есть молиться в полном уединении, будет ли оно в клети, в лесу или в поле. Молитва – в том, чтобы, отрешившись от всего мирского, внешнего, вызвать в себе божественную часть своей души, перенестись в неё, посредством неё вступить в общение с Тем, Кого она есть частица, сознать себя рабом Бога и проверить свою душу, свои поступки, свои желания по требованиям не внешних условий мира, а этой божественной части души.
И такая молитва бывает не праздное умиление и возбуждение, которое производят молитвы общественные с их пением, картинами, освещениями и проповедями, а такая молитва – помощь, укрепление, возвышение души. Такая молитва есть исповедь, поверка прежних и указание направления будущих поступков».
Молитва же ежечасная воспомоществует человеку в его повседневной борьбе с сознанными как зло грехами, «напоминает человеку во все минуты его жизни, при всех поступках его, в чём его жизнь и благо». «Молитва ежечасная есть постоянное во время посланничества сознание посланником присутствия Пославшего» («Христианское учение», гл. 62).
Вот что сказано о ежечасной христианской молитве в «Круге чтения»:
«Молитесь ежечасно. Самая нужная и самая трудная молитва – это воспоминание среди движения жизни о своих обязанностях перед Богом и законом Его. Испугался, рассердился, смутился, увлёкся – вспомни, кто ты и что ты должен делать. В этом молитва. Это трудно сначала, но эту привычку можно выработать».
Дневник Л.Н. Толстого начиная с 1880-х гг., оставил нам множество свидетельств, что он стремился выработать в себе такую привычку…
Сопутствующим молитве делом для Толстого было общение – посредством чтения – с мудрейшими людьми разных эпох, философскими и религиозными учителями человечества. Подчёркивая подкрепляющий силу молитвы характер такого чтения, Лев Николаевич назвал его как-то «причащением» (49: 68).
Надо ли говорить, что при христианском жизнепонимании для всякого, пробудившегося к нему разумным сознанием, человека уже не существует раз и навсегда фиксированных и сакрализированных текстов молитв. В 1908 – 1909 гг. Толстой составляет для себя в Дневнике несколько таких текстов молитв-выражений христианского жизнепонимания:
«Благодарю тебя, Господи, за то, что открыл мне то, что можно жить Тобою. И не хочу и не могу жить другой жизнью» (Запись 14 мая 1908 г.).
«Помоги мне быть в Тебе, с Тобою, Тобою» (1 января 1909 г.).
«Хочется помощи от Бога. Понимать же Бога могу только любовью. Если люблю, то Он во мне и я в Нём. И потому буду любить всех, всегда, в мыслях, и в словах, и в поступках. Только в такой любви найду помощь от Бога» (7 февраля 1909 г.).
«Отец мой, начало любви, помоги мне, помоги в том, чтобы делать то, чего Ты через меня хочешь» (23 июня 1909 г.).
(При встрече с человеком). «Помоги, Бог, мне обойтись с этим проявлением Тебя с уважением и любовью, думая только о Твоём, а не людском суде» (19 июля 1909 г.).
«Помоги мне быть только Твоим работником» (10 декабря 1909 г.).
И так далее… Как видим, понимание молитвы Львом Николаевичем – неизмеримо более глубокое, нежели то, какое зафиксировала приведённая нами выше словарная статья.
Вспоминает И.Е. Репин:
«Лев Николаевич, выйдя из усадьбы, сейчас же снимал свои старые, своей работы, туфли, засовывал их за ременный пояс и шёл босиком. Шёл он уверенным, быстрым, привычным шагом, не обращая ни малейшего внимания на то, что тропа была засорена сучками и камешками.
Только мудрецы всех времён и народов, возлюбившие Бога, составляют его желанное общество, только с ними он в своём кругу. (Как не вспомнить тут о «причащении», которым Толстой называл чтение мудрых книг. – Р.А.). Разумеется, его религиозность несоизмерима ни с каким определённым формальным культом религий, она у него обобщается в одном понятии: Бог один для всех.
— Теперь я пойду один, — вдруг сказал Лев Николаевич на прогулке. Видя, что я удивлён, он добавил:
— Иногда я ведь люблю постоять и помолиться где-нибудь в глуши леса.
— А разве это возможно долго? – спросил я наивно и подумал: “Ах, это и есть «умное делание» у монахов древности”.
— Час проходит незаметно, — отвечает Лев Николаевич задумчиво.
— А можно мне как-нибудь, из-за кустов, написать с вас этюд в это время?
— Ох, да ведь тут дурного нет. И я теперь, когда меня рисуют, как девица, потерявшая честь и совесть, никому не отказываю. Так-то. Что же! Пишите, если это вам надо, — ободрил меня улыбкой Лев Николаевич.
И я написал с него этюд на молитве, босого» (Л.Н. Толстой в воспоминаниях современников. Т. 1. М., 1978. С. 481 – 483. Выделения наши. – Р.А.).
Итак, в соответствии со своим пониманием молитвы, Толстой уединялся в «природной клети», дабы собраться с мыслями, вспомнить прочитанное у мудрецов и религиозных учителей человечества и осмысленное, подумать о Боге, духовно подготовиться к общению с людьми… Босым же ходил, если и ходил – ибо летом обычно жил У СЕБЯ ДОМА, в родной усадьбе, и к тому же считал необходимым поберечь обувь. Сам он, кстати, своё босохождение отрицал ВОВСЕ — именно в связи с репинским полотном.
Понимала в этом отца и старшая дочь Льва Николаевича, Татьяна Львовна Толстая-Сухотина. Вот её свидетельство:
«Проснувшись, он уходил в лес или поле. По его словам, он ходил “на молитву”, то есть один на лоне природы он призывал лучшие силы своего “я” для исполнения дневного долга» (Сухотина Т.Л. Воспоминания. — М., 1976. — С. 405).
Чтобы совсем покончить с этой темой, приведём, наконец, ещё одно свидетельство – секретаря Л.Н. Толстого, Николая Николаевича Гусева:
«В 1907 – 1909 годах, когда я имел счастье жить в Ясной Поляне и помогать великому Толстому в его работах, Лев Николаевич вставал обычно около восьми часов и, умывшись, шёл на прогулку. Эта утренняя его прогулка длилась обыкновенно недолго, от получаса до часа. Гулял он почти всегда один, и эти утренние часы уединённого общения с природой служили для него вместе с тем временем, когда он усиленно сосредоточивался в самом себе для того, чтобы в течение всего последующего дня держаться на уровне духовной высоты, как в сношениях со всеми людьми, родными и чужими, с которыми приходилось ему сталкиваться, так и во время его собственной напряжённой творческой деятельности. Это напряжение духовных сил и сосредоточение в самом себе он называл “молитвой”» (Лев Толстой – человек / В кн.: Гусев Н.Н. Два года с Л.Н. Толстым. М., 1973. С. 358. Выделение наше. – Р.А.). ]
Все о религии и вере — «а к толстой молитва» с подробным описанием и фотографиями.
Лев Толстой об истинно христианской молитве
1) Боги, святые, духи и пр. надмирные существа, которые могут слышать молитву и реагировать на неё.
2) Иконы или аналогичные предметы культа.
И чем большее значение для человека приобретают борьба со страстями и исполнение высшего долга – тем важнейшее место занимает в духовной жизни такого человека молитва: «Человек постоянно растёт, изменяется, и потому должно изменяться и уясняться и его отношение к Богу. Должна изменяться и молитва» (Круг чтения. 25 февраля).
Для борьбы с грехами человеку нужно понимать и помнить о своём положении в мире и при совершении каждого поступка оценивать его для того, чтобы не впасть в грех. Для того и другого нужна молитва».
«Помоги мне быть в Тебе, с Тобою, Тобою» (1 января 1909 г.).
«Хочется помощи от Бога. Понимать же Бога могу только любовью. Если люблю, то Он во мне и я в Нём. И потому буду любить всех, всегда, в мыслях, и в словах, и в поступках. Только в такой любви найду помощь от Бога» (7 февраля 1909 г.).
(При встрече с человеком). «Помоги, Бог, мне обойтись с этим проявлением Тебя с уважением и любовью, думая только о Твоём, а не людском суде» (19 июля 1909 г.).
«Помоги мне быть только Твоим работником» (10 декабря 1909 г.).
Только мудрецы всех времён и народов, возлюбившие Бога, составляют его желанное общество, только с ними он в своём кругу. (Как не вспомнить тут о «причащении», которым Толстой называл чтение мудрых книг. – Р.А.). Разумеется, его религиозность несоизмерима ни с каким определённым формальным культом религий, она у него обобщается в одном понятии: Бог один для всех.
— Теперь я пойду один, — вдруг сказал Лев Николаевич на прогулке. Видя, что я удивлён, он добавил:
— Иногда я ведь люблю постоять и помолиться где-нибудь в глуши леса.
— А разве это возможно долго? – спросил я наивно и подумал: “Ах, это и есть «умное делание» у монахов древности”.
— Час проходит незаметно, — отвечает Лев Николаевич задумчиво.
— А можно мне как-нибудь, из-за кустов, написать с вас этюд в это время?
— Ох, да ведь тут дурного нет. И я теперь, когда меня рисуют, как девица, потерявшая честь и совесть, никому не отказываю. Так-то. Что же! Пишите, если это вам надо, — ободрил меня улыбкой Лев Николаевич.
И я написал с него этюд на молитве, босого» (Л.Н. Толстой в воспоминаниях современников. Т. 1. М., 1978. С. 481 – 483. Выделения наши. – Р.А.).
. Знает отец ваш, в чем вы имеете нужду, прежде вашего прошения.
— Нет, нет и нет! Этого не может быть. Доктор! Да разве ничего нельзя? Да что же вы молчите все?!
Так говорила молодая мать, выходя большими, решительными шагами из детской, где умирал от водянки в голове ее первый и единственный трехлетний мальчик.
Тихо разговаривавшие между собою муж и доктор замолчали. Муж робко подошел к ней, ласково коснулся рукой ее растрепанной головы и тяжело вздохнул. Доктор стоял, опустив голову, своим молчанием и неподвижностью показывая безнадежность положения.
— Что ж делать! — сказал муж. — Что же делать, милая.
— Ах, не говори, не говори! — вскрикнула она как будто злобно, укоризненно и, быстро повернувшись, пошла назад в детскую.
Муж хотел удержать ее.
Она, не отвечая, взглянула на него большими, усталыми глазами и вернулась в детскую.
Мальчик лежал на руке няни с подложенной под голову белой подушкой. Глаза его были открыты, но он не глядел ими.
Из сжатого ротика пузырилась пена. Няня с строгим, торжественным лицом смотрела куда-то мимо его лица и не пошевелилась при входе матери. Когда мать вплоть подошла к ней и подсунула руку под подушку, чтобы перенять ребенка от няни, няня тихо сказала: «Отходит!» — и отстранилась от матери. Но мать не послушалась ее и ловким, привычным движением взяла мальчика себе на руки. Длинные, вьющиеся волосы мальчика запутались. Она оправила их и взглянула в его лицо.
— Нет, не могу, — прошептала она и быстрым, но осторожным движением отдала его няне и вышла из комнаты.
Ребенок болел вторую неделю. Всё время болезни мать по нескольку раз в день переходила от отчаяния к надежде. Во всё это время она спала едва ли полтора часа в сутки. Всё это время она не переставая по нескольку раз в день уходила в свою спальню, становилась перед большим образом Спасителя в золотой ризе и молилась богу о том, чтобы он спас ее мальчика. Чернолицый Спаситель держал в маленькой черной руке золоченую книгу, на которой чернью было написано: «Придите ко мне все труждающиеся и обремененные, и я успокою вас». Стоя перед этим образом, она молилась, все силы своей души вкладывая в свою молитву. И хотя в глубине души и во время молитвы она чувствовала, что не сдвинет горы и что бог сделает не по ее, а по-своему, она все-таки молилась, читала известные молитвы и свои, которые она сочиняла и говорила вслух с особенным напряжением.
Теперь, когда она поняла, что он умер, она почувствовала, что в голове ее что-то сделалось, как будто сорвалось что-то и стало кружиться, и она, придя в свою спальню, с удивлением оглянулась на все свои вещи, как будто не узнавая места. Потом легла на кровать и упала головой не на подушку, а на сложенный халат мужа, и потеряла сознание.
И вот во сне она видит, что ее Костя, здоровый, веселый, сидит с своими кудрявыми волосами и тонкой белой шейкой на креслице, болтает пухлыми в икрах ножками и, выпятив губки, старательно усаживает куклу-мальчика на картонную лошадку без одной ноги и с проткнутой спиной.
«Как хорошо, что он жив,— думает она. — И как жестоко то, что он умер. Зачем? Разве мог бог, которому я так молилась, допустить, чтобы он умер? Зачем это богу? Разве он мешал кому-нибудь? Разве бог не знает, что в нем вся моя жизнь, что я не могу жить без него? И вдруг взять и измучить это несчастное, милое, невинное существо и разбить мою жизнь, и на все мои мольбы отвечать тем, чтобы у него остановились глаза, чтобы он вытянулся, захолодел, закостенел».
И она опять видит. Вот он идет. Такой маленький, в такие высокие двери идет, размахивая ручонками, как большие ходят. И глядит и улыбается. «Милый! И его-то бог хотел измучить и уморить! Зачем же молиться ему, если он может делать такие ужасы?»
И вдруг Матреша девочка, помощница няни, начинает что-то говорить очень странное. Мать знает, что это Матреша, а вместе с тем она и Матреша и ангел. «А если она ангел, то отчего у нее нет за спиной крыльев?» — думает мать. Впрочем, она вспоминает, что кто-то, — она не помнит кто, но кто-то, заслуживающий доверия, — говорил ей, что ангелы бывают теперь и без крыльев. И ангел-Матреша говорит: «Напрасно вы, сударыня, на бога обижаетесь. Ему никак нельзя всех слушать. Они часто о таком просят, что одному сделаешь, другого обидишь. Вот сейчас по всей России молятся, да какие люди! Самые первые архиереи, монахи в соборах, в церквах над мощами, все молятся, чтобы бог дал победы над японцами. А ведь это разве хорошее дело? И молиться об этом не годится, да и угодить-то ему никому нельзя. Японцы тоже молятся, чтобы им победить. А ведь он один у нас батюшка. Как же ему быть?»
— Как же ему быть, барыня? — говорит Матреша.
— Да, это так. Это старое. Это еще Вольтер говорил. Все это знают и все говорят. Я не об этом. А отчего же он не может исполнить просьбу, когда я прошу не о вредном о чем-нибудь, а только о том, чтобы не уморить моего милого мальчика. Я ведь без него жить не могу, — говорит мать и чувствует, как он обнимает ее за шею своими пухлыми ручонками, и она своим телом чувствует его тепленькое тельце. —Хорошо, что это не случилось, — думает она.
— Да ведь не одно это, барыня, — пристает Матреша так же бестолково, как всегда, — ведь не одно это. Бывает, что и один просит, да никак невозможно сделать ему того, что он хочет. Нам это вполне известно. Я-то ведь знаю, потому что я докладываю, — говорит Матреша-ангел точно таким голосом, каким она вчера, когда барыня посылала ее к барину, говорила няне: «Я-то знаю, что барин дома, потому что я докладывала».
— Сколько раз приходилось докладывать, — говорит Матреша, — что вот хороший человек — из молодых, всё больше просит помочь ему, чтобы он дурных дел не делал, не пьянствовал, не распутничал, просит, чтобы из него, как занозу, вынули порок.
«Как, однако, хорошо говорит Матреша», — думает барыня.
— А ему никак нельзя этого, потому каждому надо самому стараться. Только от старания и польза бывает. Вы сами, барыня, давали мне читать сказку о черной курице. Там рассказано, как мальчику черная курица дала за то, что он ее спас от смерти, волшебное конопляное зернышко, такое, что, пока оно у него в штанах в кармане лежало, он не уча все уроки знал, и как он от этого самого зернышка совсем перестал учиться и память потерял. Нельзя ему, батюшке, из людей вынимать зло. И им не просить об этом надо, а самим вырывать, вымывать, вывертывать его из себя.
«Откуда она эти слова знает», — думает барыня и говорит:
— Ты все-таки, Матреша, не отвечаешь мне на вопрос.
— Дайте срок, всё скажу, — говорит Матреша. — А то и так бывает: докладываю, что разорилась семья не по своей вине, все плачут, вместо хороших комнат живут в угле, даже чаю нет, просят хоть как-нибудь помочь им. И тоже никак нельзя ему сделать по-ихнему, потому он знает, что это им же на пользу. Они не видят, а он, батюшка, знает, что, если бы они в достатке жили, они бы вдрызг избаловались.
«Это правда, — думает барыня. — Но зачем же она так вульгарно выражается о боге? «Вдрызг». это совсем нехорошо. Непременно скажу ей при случае».
— Но я не про то спрашиваю, — повторяет опять мать. — Я спрашиваю: зачем, за что хотел это твой бог взять у меня моего мальчика? — И мать видит перед собой своего Костю живого и слушает его, как колокольчик, звонкий, детский, его особенный, милый смех. — Зачем они взяли его у меня? Если бог мог это сделать, то он злой, дурной бог и совсем не надо его и не хочу знать его.
И что же это такое: Матреша уже совсем не Матреша, а какое-то совсем другое, новое, странное, неясное существо, и говорит это существо не устами вслух, а каким-то особенным способом, прямо в сердце матери.
— Жалкое ты, слепое и дерзкое, зазнавшееся создание, — говорит это существо. — Ты видишь своего Костю, каким он был неделю тому назад с своими крепенькими, упругими членами и длинными вьющимися волосами и с наивной, ласковой и осмысленной речью. Но разве он всегда был такой? Было время, когда ты радовалась, что он выговаривает «мама» и «баба» и понимает кто — кто; а еще прежде ты восхищалась тем, что он стоял дыбочки и, качаясь, перебегает мягко ножками к стулу, а еще прежде вы все восхищались тем, что он, как зверок, ползает по зале, а еще прежде радовались, что он узнает, что держит безволосую головку с дышащим темечком, а еще прежде восхищались тем, что берет сосок и нажимает его своими беззубыми деснами. А еще прежде радовались, что он, весь красный и еще не отделенный от тебя, жалостно кричит, обновляя свои легкие. А еще прежде, за год, где был он, когда его совсем не было? Вы все думаете, что вы стоите и что вам и тем, кого вы любите, следует всегда быть такими, какими они сейчас. Но ведь вы не стоите ни минуты, все вы течете, как река, все летите, как камень, книзу, к смерти, которая, рано или поздно, ждет всех вас. Как же ты не понимаешь, что если он из ничего стал тем, что он был, то он не остановился бы и ни минуты не оставался бы таким, каким был, когда умер; а как из ничего сделался сосунком, из сосунка сделался ребенком, так из ребенка сделался бы мальчиком-школьником, юношей, молодым человеком, взрослым, стареющим, старым. Ты ведь не знаешь, чем он был бы, если бы остался жив. А я знаю.
И вот мать видит в отдельном, ярко освещенном электричеством кабинете ресторана (один раз муж возил ее в такой ресторан), перед столом с остатками ужина видит одутловатого, морщинистого, с подведенными кверху усами, противного, молодящегося старика. Он сидит, глубоко затонув в мягком диване, и пьяными глазами жадно оглядывает развращенную, подкрашенную, с оголенной белой толстой шеей женщину и пьяным языком выкрикивает, повторяя несколько раз неприличную шутку, очевидно, довольный одобрительным хохотом такой же другой, как он, пары.
— Неправда, это не он, это не мой Костя! — вскрикивает мать, с ужасом глядя на гадкого старика, который тем и ужасен, что что-то есть в его взгляде, в его губах, напоминающее особенное Костино. «Хорошо, что это сон, — думает она. — Костя настоящий — вот он». И она видит беленького, голенького, с пухлыми грудками Костю, как он сидит в ванне и, хохоча, болтает ножонками, не только видит, но чувствует, как вдруг он охватывает ее обнаженную по локоть руку и целует, целует и под конец кусает ее, не зная, что бы ему еще сделать с этой милой ему рукой.
«Да, вот это Костя, а не тот ужасный старик», — говорит она себе. И на этих словах просыпается и с ужасом признает действительность, от которой уже некуда проснуться.
Она идет в детскую. Няня уже обмыла и убрала Костю. С восковым и утончившимся носиком, с ямочками у ноздрей и приглаженными от лба волосиками, он лежит на каком-то возвышении. Вокруг горят свечи и стоят на столике в головах белые, лиловые и розовые гиацинты. Няня поднимается со стула и, подняв брови и вытянув губы, смотрит на поднятое кверху каменно-неподвижное личико. Из другой двери навстречу матери входит Матреша с своим простым, добродушным лицом и заплаканными глазами.
«Как же она мне говорила, что нельзя огорчаться, а сама плакала», — думает мать. И она переводит свой взгляд на покойника. В первую минуту ее поражает и отталкивает ужасное сходство мертвого личика с тем лицом старика, которого она видела во сне, но она отгоняет эту мысль и, перекрестившись, притрогивается теплыми губами к холодному, восковому лобику, потом целует сложенные остывшие маленькие ручки, и вдруг запах гиацинтов как будто что-то новое говорит ей о том, что его нет и никогда больше не будет, и ее душат рыдания, и она еще раз целует его в лоб и в первый раз она плачет. Она плачет, но плачет не безнадежными, но покорными, умиленными слезами. Ей больно, но она уже не возмущается, не жалуется, а знает, что то, что было, должно было быть, и потому было хорошо.
— Грех, матушка, плакать, — говорит няня и, подойдя к маленькому покойнику, вытирает сложенным платочком слезы матери, оставшиеся на восковом лбу Кости. — От слез его душеньке тяжело будет. Ему хорошо теперь. Ангельчик безгрешный. А жив бы был, кто знает, что бы было.
— Так, так, а все-таки больно, больно! — говорит мать.
Рассказ «Молитва» несомненно связан с легендой, слышанной Толстым от олонецкого крестьянина-сказителя В. П. Щеголенка, гостившего в Ясной Поляне летом 1879 г. В Записной книжке 1880 г. среди других легенд, записанных от Щеголенка, имеется конспективная запись и легенды об иноке и ангеле. В ней, между прочим, рассказывается о том, что ангел велел иноку заколоть младенца — ребенка тех родителей, которые приютили и накормили их обоих. Когда инок спросил ангела, зачем он велел ему заколоть младенца, ангел ответил: «А все в этом доме в раю будут, а только этот младенец был бы пьяница, убивец, а теперь в раю будет» (т. 48, стр. 199).
Об этой легенде Толстой вспомнил через двадцать пять лет по следующему поводу.
Одним американцем была прислана Толстому газета, в которой описывалась катастрофа на детском пароходе во время увеселительной прогулки. Эта катастрофа повлекла за собой гибель около тысячи человек, преимущественно детей и женщин. В сопроводительном письме американец высказал мысль, что гибель такого большого количества детских жизней может вызвать неверие. В связи с этим газетным сообщением и письмом Толстой, по словам А. Б. Гольденвейзера, сказал своей дочери Марии Львовне: «Я вспоминаю всегда удивительную легенду, которую мне рассказал один архангельский мужик еще давно. Мне давно хотелось ее написать, может быть я это и сделаю когда-нибудь. Я не буду ее вам рассказывать. Кончается она тем, что ангел, убивший ребенка, говорит родителям, чтобы они не горевали, так как если бы этот ребенок остался жив, он сделался бы величайшим злодеем. Никто не может знать, зачем нужна его жизнь или смерть».[253]
Но еще до этого разговора Толстой задумал обработать эту легенду. На оборотной стороне одного из черновых листков «Хаджи Мурата», относящихся, видимо, также к 1903 г., рукой Толстого сделана запись задуманных им сюжетов и в числе их значится «Ангел, убивший ребенка» (т. 54, стр. 340). В листках из Записной книжки 1904 г. среди проектируемых воскресных чтений для «Круга чтения» записан рассказ на тему: «Ангел велит убить ребенка» (т. 55, стр. 302). Но вместо обработки щеголенковской легенды Толстой написал рассказ, родственный легенде по своему внутреннему смыслу. Возможно, что, описывая в этом рассказе болезнь и смерть ребенка от головной водянки, — Толстой вспоминает о семейном горе в своей семье — о смерти 20 февраля 1875 г. его десятимесячного сына Николушки, умершего от той же болезни.[254]
Основная работа Толстого над рассказом приходится на начало мая 1905 г. и, быть может, на двадцатые числа апреля. 4 мая этого года, после двухнедельного перерыва он записал в Дневник: «За это время окончил «Великий грех». Написал рассказ на молитву. Казалось хорошо и умилялся во время писания, а теперь почти не нравится». Четвертым мая датирована уже третья редакция рассказа (см. ниже описание рукописи № 3). После этого в результате двукратных авторских исправлений текста возникла четвертая редакция (см. описание рукописей №№ 4 и 5). Наконец, немногочисленные сравнительно исправления сделаны были дважды в корректуре (в гранках и в листах).
К рассказу «Молитва» относятся следующие рукописи:
1. Автограф в тетради в кожаном переплете на листах 77—84. К листам 78 и 83/об. приложено по одной вставке. Первая вставка — на первой странице почтового листа (остальные три страницы заняты письмом к Толстому I. Gallup на английском языке от 26 апреля н. ст. 1905 г.), вторая — на полулисте почтовой бумаги, исписанном с обеих сторон. Заглавие — «Молитва». Начало: «Да нет, нет, нет. Не может быть» конец: «это была истинная, святая правда». После слов: «Ему никак нельзя всех слушать» т. 41, стр. 130, строка 18, зачеркнуто:
Вот пожалуйте сюда, говорит Матрена-Ангел, и она вдруг видит себя в какой-то прекрасной церкви. У алтаря в золотых ризах стоят церковнослужители, там и поют и читают, а в самой церкви в мундирах генералы, камергеры, статс-дамы, фрейлины и впереди государь и государыня, и они все становятся на колени и старенький благообразный архиерей в митре читает молитву о даровании победы русскому царю и воинству. И не успел еще дочитать архиерей молитвы, как всё это скрывается, и она видит себя.
2. Рукопись на 9 лл. 4 o и 2 обрезках, написанная на пишущей машинке и исправленная рукой Толстого. Не вполне исправная копия автографа. Два обрезка — верхняя и нижняя часть третьего листа, середина которого была перенесена в рукопись, описанную под № 4. Начало: «Нет, нет и нет. Не может быть»; конец: «кто знает, что бы было». В рукописи ряд существенных исправлений Толстого. Наиболее существенные исправления, сделанные в основной рукописи, следующие:
После слов «ведь не одно это», стр. 130, строка 35, зачеркнуто:
Это они сплошь да рядом делают. Вот теперь самый покос. Жара стоит, вы сами, барыня, жаловались, что дышать нельзя, земля растрескалась, всё засохло. Мужики образа подняли, дождя просят и молитвы читают, а я верно знаю, вы сами сказывали, что Пироговский барин скосил луга и всё молился к тому же богу, чтобы вёдро простояло. Как же ему угодить? Он бы и радъ, я знаю, потому что я докладываю, да никак не угодить всем.
— Всё глупости. Это молятся глупые, суеверные люди, и о пустяках или из корысти и просят друг против друга, а разве тоже, когда мать просит его спасти невинную жизнь? Это никому не мешает.
После слов «его особенный милый смех», стр. 131, строка 35, зачеркнуто: вылетающий из раскрытого милого ротика с редкими, не переменившимися еще зубками. После слов: «Ты ведь не знаешь, чем он был бы», стр. 132, строка 28, следует: а мы знаемъ. И вот смотри, чем он был бы. И далее — продолжение абзаца, отчеркнутое сбоку чертой, рядом с которой рукой Толстого написано «пр[опустить]»:
Вот он гимназист, у него синева под глазами, начинают вырастать усы, которым он радуется, они собрались, курят и пьют и говорят гадости, и твой Костя середь их. А вот он уж кончил курс, подбородок бритый, усы подняты фикстуаром стрелами кверху, на маковке плешь, которую он не видит, но которую все видят. Он сидит с женщиной, одной из тех, которые возбуждают в тебе ужас, отвращение и жалость, и обнимает ее.
Вслед за этим зачеркнуты следующие строки:
А вот он женат и ненавидит жену, и она его, и дети, которых они не любят, связывают их, и они не могут разойтись. А вот он, разорившись, делает нечистое денежное дело и, чтобы забыться, всё чаще и чаще пьет. И вот он почти плешивый, седоватый, одутловатый, морщинистый, подбадривающийся искусственными средствами. А вот он один после свидания с взрослым сыном, который не словами, но всем своим обращением с ним показывает свое презрение к нему; вот он один выпил целую бутылку хересу и, закрыв лицо руками, качается и плачет горькими слезами о своей погубленной жизни.
Вместо зачеркнутого написан абзац, близкий к абзацу печатного текста — «И вот мать видит», стр. 132, строка 29.
3. 4 лл. 4° и 8 обрезков, написанных на пишущей машинке и исправленных рукой Толстого. Весь этот материал первоначально входил в состав рукописи, описанной под № 4, но так как в нем сделано особенно много исправлений, он, будучи переписан, удален из этой рукописи. На последнем листе дата — 4 мая 1905 г., написанная рукой Толстого.
4. Рукопись на 17 большей частью склеенных из нескольких частей листах, написанная на пишущей машинке и рукой Ю. И. Игумновой и М. А. Шмидт и исправленная рукой Толстого. Написанное на машинке — копия текста рукописи, описанной под № 2, написанное Игумновой и Шмидт — копии листов и обрезков, описанных под № 3 и первоначально входивших в состав данной рукописи. Листы нумерованы (1—16). В конце текста дата: 4 мая 1905 г., проставленная рукой переписчика. С этой рукописи, представляющей собой полный текст «Молитвы», судя по типографским пометкам и свинцовым пятнам, производился набор для «Круга чтения». Исправления в рукописи делались дважды, как в этом убеждает знакомство с рукописью, описанной под № 5.
5. Рукопись на 20 листах (10 нумерованных, согнутых пополам полулистов писчей бумаги), исписанная с одной стороны рукой М. А. Шмидт и Н. М. Сухотиной (последняя четвертушка чистая). Копия предыдущей рукописи, в которой рукой Толстого карандашом вписано слово «полушку», не разобранное переписчицей. Рукой Т. Л. Сухотиной сделаны поправки в тексте, написанном рукой Шмидт. Очевидно, после того, как Шмидт переписала рукопись № 4, она была вторично исправлена Толстым, и эти вторичные поправки внесены были Т. Л. Сухотиной в данную рукопись.
6. Корректура издательства «Посредник» на трех сохранившихся гранках, набранная для «Круга чтения» по рукописи № 5, с поправками рукой Толстого. Первая гранка, содержащая начало рассказа, утрачена. Начало: «Как хорошо, что он жив». Исправления здесь, главным образом, стилистического характера. Кое-какие фразы и слова зачеркнуты.
7. Второй экземпляр (полный) корректуры на четырех гранках, в которую рукой И. И. Горбунова-Посадова перенесены исправления, сделанные в первом экземпляре (№ 6) рукой Толстого. Отмечаем эту корректуру, так как в ней сохранилась утраченная в предыдущем экземпляре первая гранка, дающая представление о тех исправлениях (также преимущественно стилистических), какие в ней были сделаны Толстым.
В типографию рассказ был отправлен вскоре же после написания: первые корректурные гранки его имеют типографский штемпель с датой 13 мая 1905 г.
«Молитва» была напечатана впервые в первом томе «Круга чтения» в качестве недельного чтения после 25 февраля. Она заменила собой первоначально набранную для этого числа легенду Толстого «Три старца».
Судя по тому, что текст рассказа в «Круге чтения» отличается от текста правленных корректур, описанных под №№ 6 и 7, была еще одна, до нас не дошедшая корректура, правленная Толстым в сверстанных листах. Исправления в этой недошедшей корректуре сделаны были на трех последних страницах.
Во втором издании «Круга чтения» подверглось цензурному изъятию одно место в «Молитве» — от слов: «Вот сейчас» кончая словами: «Японцы тоже молятся, чтобы им победить» (стр. 130, строка 20).
253. А. Б. Гольденвейзер, «Вблизи Толстого», т. I, М. 1922, стр. 138, записи 2 и 4 июля 1904 г. Здесь олонецкий крестьянин Щеголенок ошибочно назван архангельским мужиком.
254. Болезнь и смерть ребенка и впечатление, произведенное этой смертью на мать, подробно рассказаны С. А. Толстой в ее письме к Т. А. Кузминской от 23 февраля 1875 г. (ГМТ. архив Т. А. Кузминской). Ряд подробностей, заключающихся в этом письме, совпадает с тем, что говорится в рассказе.
РУССКИЙ ЛЕВ — НЕ ЛЕВ АЛЛАХА, или Кое-что о мифическом «пути Льва Толстого к исламу» — Ч. 6-я.
Глава 7. КАК ЛЕВ ТОЛСТОЙ АЛЛАХУ МОЛИЛСЯ (Отрывок 2)
И снова – слово М. Вахидовой.
«Уверовав раз и навсегда в силу молитвы, Лев Толстой с тех самых пор и до конца своей жизни стоял на молитве целый час, и всегда босиком, как это изображено на портрете Репина. «Толстой босиком». А надо было бы: «Толстой на молитве»!
«Но не потому ли сам Толстой всегда уходил на молитву в лес? (Его домочадцы были православными.)
А узнаём мы об этом не только из воспоминаний художника Репина, который дожидался Толстого перед лесом в течение часа, пока тот совершит свою молитву, и, не сдержавшись, сделал-таки набросок своей знаменитой картины, на которой Толстой изображен босиком.
После очередной ссоры с мужем, накануне его окончательного ухода из Ясной Поляны, 14 октября, Софья Андреевна пишет ему: “И вот, Лёвочка, ты ходишь молиться на прогулке, помолясь, подумай хорошенько…” (Толстая А. Отец. С. 462). У Татьяны, старшей дочери писателя, читаем: “Проснувшись, он уходил в лес или в поле. По его словам, он ходил “на молитву”…” (Сухотина-Толстая Т.Л. Воспоминания. — М., 1976. С. 405). Как Толстой молился в лесу, мы видим на картине Репина. Так стоит на молитве только мусульманин».
Комментарий к отрывкам 4 – 5 .
Чтобы разобраться в нагромождениях вахидовской лжи в этих отрывках, надо ответить на вопросы: какова была специфика отношения Толстого к молитве? какое значение он вкладывал в это понятие?
Ведь, помимо словарно-энциклопедического (узуального) значения термина всегда возможна индивидуально-авторская расшифровка его семантического наполнения.
Вот узуальные толкования термина:
1) «Молитва — важная часть духовной жизни верующего человека, обращение человека к Богу, богам, святым, ангелам, духам, персонифицированным природным силам, вообще Высшему Существу или его посредникам, важнейшее проявление общественной и частной религиозной жизни в словесной либо мысленной форме, подразделяется на славословия, прошения и благодарения» (https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9C%D0%BE%D0%BB%D0%B8%D1%82%D0%B2%D0%B0).
2) «МОЛИТВА, -ы, ж. 1. В религии: установленный канонический текст, произносимый при обращении к Богу, к святым. 2. Моление, обращённое к Богу, к святым. +Стоять на молитве – молиться, стоя перед иконами, образами (Ожегов С.И., Шведова Н.Ю. Толковый словарь русского языка. 4-е изд., доп. – М., 2005. – С. 362).
Итак, для молитвы, в традиционном толковании этого термина, молящемуся необходимы, как минимум:
Боги, святые, духи и пр. надмирные существа, которые могут слышать молитву и реагировать на неё.
Иконы или аналогичные предметы культа.
Теперь посмотрим, как представлял себе молитву Лев Николаевич.
В его «Круге чтения» под 21 декабря мы находим следующее размышление: «Можно жить без молитвы только тогда, когда или страсти вполне завладевают человеком, или когда вся жизнь его есть служение Богу. Но для человека, борющегося со страстями и ещё далёкого от исполнения того, что он считает своим долгом, молитва есть необходимое условие жизни».
О каком росте речь? Вот тут уже — не обойтись без более пристального рассмотрения концепции трёх жизнепониманий, прекрасно изложенной Л.Н. Толстым в статье «Религия и нравственность» (1893) и трактате «Царство Божие внутри вас» (1890 — 1893).
Проанализировав в «Религии и нравственности» различные определения религии, Лев Николаевич приходит к выводу, что сущность всякой религии состоит в ответе на вопросы: зачем я живу и каково моё отношение к окружающему меня бесконечному миру и первопричине его?
На выражения этого отношения в различных вероучениях влияют, конечно, и этнографические, и исторические условия, и перетолкования, уродование учения последователями, но в сущности — их не более трёх: 1) первобытное личное, 2) языческое общественное, или семейно-государственное и 3) христианское, всемирно-божеское. При этом, подчёркивает Толстой, второе, общественно-государственное, жизнепонимание есть «только расширение первого».
Первое, низшее, жизнепонимание – это выражение отношения к жизни детей, нравственно-грубых людей и дикарей: они признают себя самодовлеющими существами, а смыслом своей жизни – благо личное. Такое жизнепонимание находит своё выражение как в языческих религиях, так и в низших формах исповедания буддизма (который Толстой именует «отрицательным язычеством»), ислама и др. т.н. «мировых» религий. Характеризующая черта молитв при этом отношении к жизни – ПРОСИТЕЛЬНОСТЬ: человек молит богов, святых о даровании земных благ и избавлении от страданий.
Второму, языческому, семейно-государственному или общественному, жизнепониманию соответствует в индивидуальном развитии человека возраст возмужания. Человек, сознание которого пробудилось к этому, высшему чем первобытно-личное, жизнепониманию, признаёт значение своей жизни уже не в благе одной своей личности, а в благе известной совокупности личностей: семьи, рода, народа, «своей» церкви, «своего» государства, а в пределе – и всего человечества. Он готов жертвовать своим личным благом ради блага этих совокупностей. «Двигатель его жизни есть слава. Религия его состоит в возвеличении глав союзов: родоначальников, предков, государей и в поклонении богам – исключительным покровителям его семьи, его рода, народа, государства». Это отношение людей к миру исторически выразилось в общественно-патриархальных религиях: государственной религии Рима, иудаизме (как религии избранного народа), исламе (как религии межплеменного единения), религиях Китая и Японии, а также – и в церковно-государственных извращениях христианства, включая сюда греко-российское православие.
Что же исполняет роль молитвы у людей такого жизнепонимания и адептов этих вероучений? На этом отношении человека к миру, указывает Толстой, зиждутся «все обряды поклонения предкам в Китае и Японии, поклонения императорам в Риме, вся многосложная еврейская обрядность , все семейные, общественные церковно-христианские молебствия за благоденствие государства и за военные успехи».
Какова же должна быть молитва христианина? Откроем ещё одно замечательное сочинение Льва Николаевича, которое он называл своим «катехизисом» – «Христианское учение» (1894 — 1896).
«Для того, — пишет здесь Толстой, — чтобы больше и больше, яснее и яснее узнавать себяи помнить о том, кто такое человек, есть одно могущественное средство. Средство это есть молитва.
Для людей прежнего времени молитва была и теперь остаётся для большинства людей обращением при известных условиях, в известных местах, при известных действиях и словах – к Богу или богам для умилостивления их.
Христианское учение не знает таких молитв, но учит тому, что молитва необходима не как средство избавления от мирских бедствий и приобретения мирских благ, а как средство укрепления человека в борьбе с грехами.
Христианин – не раб и жертва церковной лжи, а именно истинный, свободный христианин – признавая себя и ближних детьми по разуму и духу единого Отца, обращается с молитвами не к личному «Царю Небесному», «Аллаху» и под., а – к божественной основе собственного существа, Отцу в самом себе.
Толстой представляет себе христианскую молитву двоякой: есть молитва временная («та, которая уясняет человеку его положение в мире») и молитва ежечасная («та, которая сопутствует каждому его поступку, представляя его на суд Богу, проверяя его») («Христианское учение», гл. 60).
«Молитва состоит в том, чтобы, отрешившись от всего мирского, от всего, что может развлекать мои чувства , вызвать в себе божеское начало. Самое лучшее для этого – то, чему учит Христос: войти одному в клеть и затвориться, то есть молиться в полном уединении, будет ли оно в клети, в лесу или в поле. Молитва – в том, чтобы, отрешившись от всего мирского, внешнего, вызвать в себе божественную часть своей души, перенестись в неё, посредством неё вступить в общение с тем, кого она есть частица, сознать себя рабом Бога и проверить свою душу, свои поступки, свои желания по требованиям не внешних условий мира, а этой божественной части души
И такая молитва бывает не праздное умиление и возбуждение, которое производят молитвы общественные с их пением, картинами, освещениями и проповедями, а такая молитва – помощь, укрепление, возвышение души. Такая молитва есть исповедь, поверка прежних и указание направления будущих поступков» (Выдел. наше. — Р.А.).
Молитва же ежечасная воспомоществует человеку в его повседневной борьбе с сознанными как зло грехами, «напоминает человеку во все минуты его жизни, при всех поступках его, в чём его жизнь и благо». «Молитва ежечасная есть постоянное во время посланничества сознание посланником присутствия Пославшего» («Христианское учение», гл. 62. Выдел. наше. — Р.А.).
Сопутствующим молитве для Толстого было общение – посредством чтения — с мудрейшими людьми разных эпох, философскими и религиозными учителями человечества. Подчёркивая подкрепляющий силу молитвы характер такого чтения, Толстой назвал его как-то «причащением» (49, 68).
Надо ли говорить, что при христианском жизнепонимании для всякого, пробудившегося к нему разумным сознанием, человека уже не существует раз и навсегда фиксированных и сакрализированных текстов молитв. В 1908 – 1909 гг. Толстой составляет для себя в Дневнике несколько таких тексты молитв-выражений христианского жизнепонимания:
«Благодарю тебя, Господи, за то, что открыл мне то, что можно жить Тобою. И не хочу и не могу жить другой жизнью» (Запись 14 мая 1908 г.).
«Отец мой, начало любви, помоги мне, помоги в том, чтобы делать то, чего Ты через меня хочешь» (23 июня 1909 г.).
И так далее… Как видим, понимание молитвы Львом Николаевичем – неизмеримо более глубокое, нежели то, какое зафиксировали приведённые нами выше словарные статьи.
А вот, для полноты сравнения, кое-что, что характеризует представления о молитве в исламе (по материалам Википедии):
« В исламе под словом молитва обычно подразумевают как ритуальную молитву (намаз), так и произвольную молитву (дуа), которую также называют мольбой. Намаз — ритуальная молитва включающая в себя совершение в строго определённом порядке телодвижений (поясных поклонов, земных поклонов и т. д.), прочтение кратких молитвенных формул и чтение аятов из Корана. Внутренней стороной намаза является мысленная концентрация на том, что читает молящийся, а также ощущение того, что за молящимся наблюдает Аллах. Наиболее важными и обязательными в исламе считаются пять ежедневных ритуальных молитв: фаджр — предрассветная молитва, зухр — полуденная молитва, аср -послеполуденная молитва, магриб — закатная молитва, иша — ночная молитва. Помимо этого существуют коллективные обязательные молитвы. Также мусульмане могут совершать молитву испрашивания дождя, молитва при солнечном и лунном затмении, во время путешествий и ожидания опасности и др. Дуа (араб. ?????? — мольба, молитва) — это произвольная молитва не имеющая условий определённого времени, состояния чистоты и т. д. Мусульманам часто приходится в разных жизненных ситуациях произносить определённые молитвы-дуа. Вот некоторые из них:
— при входе в туалет и выходе из него: «С именем Аллаха! О Аллах, поистине, я прибегаю к Твоей помощи от порочности и дурных поступков».
— при входе в мечеть: «Прибегаю к защите Аллаха Великого, Его благородного лика и Его предвечной власти от проклятого шайтана! Хвала Аллаху! С именем Аллаха, благословение и мир посланнику Аллаха. О Аллах, открой для меня врата Твоего милосердия!»
— мольба о ниспослании дождя: «О Аллах, напои нас дождём спасительным, утоляющим жажду, обильным, полезным, а не вредным, скорым, а не запоздалым!»
— мольба во время дождя: «О Аллах, пусть этот дождь принесёт пользу! «
— мольба перед едой: «С именем Аллаха!» или «С именем Аллаха в начале и конце её!»
— мольба после еды: «Хвала Аллаху, накормившему меня этим и наделившему меня этим, тогда как сам я не прибегал ни к ухищрениям, ни к силе», и т.д».
«В Коране содержатся аяты включающие в себя молитву-дуа, которые рекомендуется произносить верующим мусульманам. Например: «Господь наш! Пролей на нас терпение, укрепи наши стопы и помоги нам одержать победу над неверующими людьми» (Коран, 2: 250); «Господи! Одари меня прекрасным потомством от Себя, ведь Ты внимаешь мольбе». (Коран, 3: 38)». «Господь наш! Дай нам в этой и в будущей жизни хорошее, защити нас от огня Ада».
Полагаем, достаточно. Ритуальность, каноничность, просительный характер мусульманских молитв — яркое свидетельство принадлежности ислама к религиям, выражающим низшее, нежели христианское, жизнепонимание – не близкое и несимпатичное Льву Николаевичу!
А вот теперь – вернёмся к цитированным нами отрывкам из статей М. Вахидовой. Напористо «доказывая», что Толстой прятался от православной родни в лесу, чтобы босиком помолиться Аллаху, автор ссылается на воспоминания Т.Л. Сухотиной-Толстой и И.Е. Репина. Что ж! Предоставим и мы им слово – только без купюр и искажений, которыми не брезгует Вахидова.
Сперва – слово Репину:
«Лев Николаевич, выйдя из усадьбы, сейчас же снимал свои старые, своей работы, туфли, засовывал их за ременный пояс и шёл босиком. Шёл он уверенным, быстрым, привычным шагом, не обращая ни малейшего внимания на то, что тропа была засорена сучками и камешками.
Только мудрецы всех времён и народов, возлюбившие Бога, составляют его желанное общество, только с ними он в своём кругу. (Как не вспомнить тут о «причащении», которым Толстой называл чтение мудрых книг. – Р.А.) Разумеется, его религиозность несоизмерима ни с каким определённым формальным культом религий, она у него обобщается в одном понятии: Бог один для всех.
— Теперь я пойду один, — вдруг сказал Лев Николаевич на прогулке. Видя, что я удивлён, он добавил:
— Иногда я ведь люблю постоять и помолиться где-нибудь в глуши леса.
— А разве это возможно долго? – спросил я наивно и подумал: “Ах, это и есть «умное делание» у монахов древности”.
— Час проходит незаметно, — отвечает Лев Николаевич задумчиво.
— А можно мне как-нибудь, из-за кустов, написать с вас этюд в это время?
— Ох, да ведь тут дурного нет. И я теперь, когда меня рисуют, как девица, потерявшая честь и совесть, никому не отказываю. Так-то. Что же! Пишите, если это вам надо, — ободрил меня улыбкой Лев Николаевич.
И я написал с него этюд на молитве, босого» (Л.Н. Толстой в воспоминаниях современников. Т. 1. М., 1978. С. 481 – 483. Выдел. наши. – Р.А.).
Итак, Вахидова стремится уверить читателя, что скрывающийся от всех «мусульманин»-Толстой добровольно рассказал болтуну Репину, что молится в кустах босиком Аллаху, и даже позволил себя зарисовать…
В реальности, как видим, всё не столь сенсационно. В соответствии со своим пониманием молитвы, Толстой уединялся в «природной клети», дабы собраться с мыслями, вспомнить прочитанное у мудрецов и религиозных учителей человечества и осмысленное, подумать о Боге, духовно подготовиться к общению с людьми… Босым же ходил – ибо летом обычно жил У СЕБЯ ДОМА, в родной усадьбе, и к тому же считал необходимым поберечь обувь.
Мы видим, что И.Е. Репин, отчасти единомысленный Льву Николаевичу, понимает настоящее значение для Толстого и уединённых прогулок-молитв, и чтения-причащения. Недаром лесное уединение великого яснополянского христианина он сравнивает с «умным деланием» у православных монахов, имеющих ту же, что и молитвы Толстого, общую цель – направить помыслы и поступки человека к совершенствованию в добре.
Понимала в этом отца и старшая дочь Льва Николаевича, Татьяна Львовна Толстая-Сухотина. Вот тот отрывок, на который ссылается М. Вахидова:
«Проснувшись, он уходил в лес или поле. По его словам, он ходил “на молитву”, то есть один на лоне природы он призывал лучшие силы своего “я” для исполнения дневного долга» (Сухотина Т.Л. Воспоминания. М., 1976. С. 405. Выдел. наши. — Р.А.).
Чтобы покончить с этой темой, приведём, наконец, ещё одно свидетельство – секретаря Л.Н. Толстого Николая Николаевича Гусева:
«В 1907 – 1909 годах, когда я имел счастье жить в Ясной Поляне и помогать великому Толстому в его работах, Лев Николаевич вставал обычно около восьми часов и, умывшись, шёл на прогулку. Эта утренняя его прогулка длилась обыкновенно недолго, от получаса до часа. Гулял он почти всегда один, и эти утренние часы уединённого общения с природой служили для него вместе с тем временем, когда он усиленно сосредоточивался в самом себе для того, чтобы в течение всего последующего дня держаться на уровне духовной высоты, как в сношениях со всеми людьми, родными и чужими, с которыми приходилось ему сталкиваться, так и во время его собственной напряжённой творческой деятельности. Это напряжение духовных сил и сосредоточение в самом себе он называл “молитвой”» (Лев Толстой – человек / В кн.: Гусев Н.Н. Два года с Л.Н. Толстым. М., 1973. С. 358. Выделение наше. – Р.А.).
Где же здесь хоть малейшее свидетельство в пользу сенсационного «раскрытия» исламской тайны уединённых молитв Толстого, якобы сделанного Вахидовой?